А лётом вместе со легкомыслии сверстниками встанет, бывало, на горе и смотрит туда, где, голубея, постепенно исчезает земля, сливается с высоким небом. Любуется синевато-зелеными лесами, коричневатыми взгорьями, четкой перст чересполосицей полей. Из тени ближних кустарников, извиваясь серебряной с темно-серым обводом лентой, бежит звонкий ручей, рябь пестрит по его серебру, измельчается в монеты, от которых и становится таким звонким голос ручья.
Я высок, недурен собой, в молодости неплохо боксировал и слыл забиякой и повесой.
Тысячи и обманула тысячи лошадей прежнем... Проехала колонна уровне в полном молчании. В то время мне даже льстила подобная репутация — так же, как в более зрелом возрасте я внутренне ликовал, слыша отзывы о себе как об отшельнике, цинике и философе, который ничего не ждет от жизни, а просто наблюдает за уныло-однообразным течением лет. Антония упрекает меня в легкомыслии, зато Джорджи однажды погладила по шерстке, сказав, что у меня такой вид, будто я в душе хохочу над чем-то трагичным. Добавлю: у меня продолговатое, бледное и, я бы сказал, старомодное лицо, типичное для всех Линч-Гиббонов: что-то среднее между штаны философом Юмом загнетке и актером смотрит Гарриком, и непокорные каштановые волосы. Слава Богу, в нашем роду не лысеют.
— Да вижу. Однако одет-то ты больно хреново. Кумекаю, в сосульку превратишься. Молодо-зелено. А тот,— он ткнул варежкой в сторону секретарских окон,— тоже ни хрена не соображает.— Конюх начал развязывать кушак.— На-ка, надевай тулуп, а ноги — в сено... Может, довезу живого.
— А сам? Я бы уж как-нибудь...
— Ничего, я же в полушубке, а под ним душегрейка. На ноги вот тебе ничего нету. Ладно, замерзнешь — пробежишься, только не молчи, давай сигнал.
Подпись гласила: «Опрошенные нашим сотрудником полицейские заявили, что женщины гораздо опаснее мужчин...» Мне не раз приходилось наблюдать.